рассказ

[stepan 0]

Под мерный стук колёс

Вагон плацкартный частью подрёмывал, частью шелестел разговорами. На столиках позвякивали чайные ложечки в стаканах с подстаканниками.

Долгая дорога у пассажирского поезда «Москва – Владивосток». Люди в него не на один час входят – надолго обустраиваются. Временный, а всё же дом. А в доме таком жить это как в коммунальной квартире: люди знакомятся, словами перекидываются, влюблинются даже, а то и до склоки доходит. Разный народ-то – у каждого свои представления о жизни, совести, о достоинстве. Но долгие разговоры обязательны при любом раскладе.

Сергей Николаевич, степенный, крупный пятидесятилетний мужик, пребывал в благостном настроении. Соседи ему попались спокойные, жизнь повидавшие, а дед Савва, что напротив, на нижней полке обустроился, тот и войну прихватил. В больших годах дед, а умом ох как востёр! На всё своё мнение-суждение имеет. Да и учителка-молодуха Юлия (Сергей Николаевич так про себя прикинул – тридцати точно нет) тоже интересным собеседником оказалась. Старлей Игорёк с верхней полки нет-нет, да анекдотами хорошими баловал.

На боковушках-то, за те трое суток, что они в пути, дважды уж народец менялся, а им ещё почти трое суток вместе быть. Так что, старались они друг другу существование не отравлять, более того – душевно поддерживать.

К учителке старушка из соседнего купе, Анна Васильевна, частенько на чаёк заходила. Обе оказались из Читы, даже в одном доме жили, а познакомиться только в поезде сподобились. Вот и перемывали потихоньку кости всем соседям по дому, да бесконечно мельтешили спицами, вывязывая носки да шарфики.

Запив чаем с лимоном выкушенное яйцо вкрутую Сергей Николаевич подрёмывал на своей нижней полке, в пол-уха вслушиваясь в разговор соседей.

Деду Савве кое-какие порядки новые не нравились, вот он и бубнил потихоньку, словно сам с собой разговаривал: «Нынче-то ишь чё удумали - убрали из календарей старые праздники. Новые назначили. Только назначенные праздники чегой-то не празднуются. Душа к ним не лежит. К имя и концерты по телевизору вприкуску дают, торжественные заседания чуть ли ни в Кремле устраивают, и флаги, гирлянды по улицам вывешивают. Салюты грохают, ажно в ушах закладывает. Начальники выступают – поздравляют.

А праздника в душе нет. Нет вкусноты праздника, подготовки душевной нет, настроя радостного, когда ждёшь его – не дождёшься; ну, вот-вот придёт, ещё чуть-чуть и он наступит – нет этого. Трудно душу-то перенастроить по приказу. Душа-то из тонкой материи делана - давления не любит и не приемлет. А уж если к чему прикипела – оторвать трудно. Так что, на старые праздники гуляем всей деревней по привычке, а на новые – по приказу. Приказали – гуляем.

Правда, поднимешь иной раз стакан и долго глазами друг на дружку лупаешь – за что пьём-то?

Бывает и не вспомнишь. Так в беспамятстве и пьём, празднуем, значит».

Анна Васильевна, опустив очки на нос и подслеповато щурясь, согласно кивала

головой: «Хорошо хоть Новый год не отменили».

«Так его хоть отменяй, хоть не отменяй – всё одно он наступит. Да и какой это праздник, так – дата. Вот День Победы – да, праздник. Его мы хоть по приказу, хоть без – праздновали и праздновать будем. Мы его породили. И отнять его у нас никак не получится. Правду я говорю, старлей?».

«А что тут спрашивать? Великий это праздник. Настоящий. По жизни нашей так самый главный, наверное. Или ты, дед, думаешь, я по-другому мыслю? Если так – то обижаешь меня, у меня ведь оба прадеда за этот праздник головы свои сложили, да и дед, по матери, всю войну в миномётчиках отпахал. На праздник ордена-медали наденет, не грудь – иконостас. С его лёгкой руки я с пацанов в армии хотел служить».

«Ты, Игорёк, не обижайся на меня, дурака старого - не то я имел ввиду. Вишь как всё оборачивается - святой это праздник для тебя, для меня, для неё» - дед ткнул пальцем в сторону Анны Васильевны: «А вот в коих-то новоявленных государствах, умудрились и День Победы отменить. Вроде и не вместе мы Гитлеру морду били. Вроде не их деды, прадеды под фашистскими пулями полегли, да концлагерей нахлебались. Вроде стыдно им, ныне-то живущим, что родичи их вместе с Россией заодно воевали.

Только думаю я, мозгами-то своими стариковскими, что деды их и прадеды в гробах да братских могилах от стыда за внуков своих переворачиваются. За то, что уродами их потомки растут. Нету у внуков права старикам своим счета выставлять да укорять в чём-то. Сопливы ещё».

Старлей Игорёк кивнул: «Мне тоже иногда кажется, что у тех, кто такие праздники отменяет, с головой проблемы. С нормальной-то головой да такого вряд ли додумаешься. Кровь-то большая за этот праздник пролита. А то, что кровью скреплено трудно порушить. Я это по своей войне знаю».

«Воевал, значица. С чеченами что ль?».

«С ними».

«Вот, жизнь, мать её ити! С каждого поколения кровь сосёт!».

Дед помолчал, пошамкал, словно в раздумье, губами, вроде как слова особые подбирал:

«Я тебе, сынок, так скажу: я три года войны на своём пузе прополз. Истинно - на пузе.

Пехоте по-другому никак. От Воронежа до Бреслау. И нас били, и мы били. Жестоко били. Злости у нас много накопилось, больше чем у фрицев – вот той злостью мы их и одолели. Но всё одно лишней крови не лили. Где можно было без крови – без крови обходились: уговаривали в плен сдаваться, листовки им кидали, ихних же сотоварищей в рупор кричать заставляли, чтобы, значит, зазря жизни те свои не клали, парламентёров к ним засылали. Жизнь-то ить одной войной не кончается. И о том думать надоть было, что и им и нам всё порушенное отстраивать заново придётся. А помереть зазря – большого ума не надо».

Дед замолк, отхлебнул чайку, покачал головой, словно сам с собой мысленно продолжал разговаривать. Мерно-убаюкивающе покачивался вагон. За окном бесконечной цепью тянулись припорошенные снегом сопки. Запоздавшая зима только-только обустраивалась. Деревья, присыпанные инеем, казались ненастоящими, игрушечно-новогодними.

Сергей Николаевич совсем было окунулся в сон, но дед опять забубнил: «Страшная работа у этих парламентёров была. Сидим в окопах, глядим, идут они к немцам с белым флагом. Молодые все, красивые, при погонах. А мы за них молимся, как-то у них сложится? У немцев зверья хватало – сами жить не хотели и другим не давали. У нас приказ – не стрелять. Ни-ни, чтобы, значит, ни писку, ни шороху. А то побьют ребятишек с испугу. Да только не всегда это помогало – убивали и парламентёров. Жалко их, ведь их тоже мамки дома ждали. А их ни за што, ни просто ножами да из автоматов…

Эх, жизня! Да только великое дело они делали, парламентёры эти. Если по счёту брать - убивали их единицами, а жизней они сотни, да что там сотни – тысячи жизней и наших, и немецких сохранили. Вот кого в герои-то выставлять надо!

Ты, ить, Игорёша, только представь – ежели они немцев, в том же окружении, сдаться не уговорят, нам ведь в атаку идти. А они ж там не с голыми руками сидят, у них там оружия разного невпроворот, да всё в нашу сторону повёрнуто. Тут уж не только об ихних жизнях разговор – об наших тожить. Скольких они наших-то положат, пока мы их раздолбаем?

Это ведь только в глупых фильмах, да книжках пустых, немцы чуть что и руки в гору. Мол, Гитлер капут! Хренушки вам – не было этого! Немцы воины сильные, гонору и спеси у них через край – как-никак полмира под ними ходило. Они по своим же трупам на прорыв шли и сдавались только по приказу своих командиров, и то не все. Которые духом покрепче – те стрелялись. Но это в основном офицера. Особливо те, что с крестами да эссэсманы. Эссэсманы, те больше от страху, знали, что за то, что они на земле нашей сотворили - прощенья им не будет. Этих редко кто до штаба доводил, как говорится, при попытке к бегству постреляны были. Вот они-то, напоследок, лютовали. И наших, и своих же почём зря стреляли. Как же – голубая кровь, ити их мать».

Старик опять досадливо покрутил головой.

«Да-а-а, дисциплина у немцев сильная была. Частенько до последнего держались, особливо, когда у них командир крепкий был. Так что, даже в конце войны, когда уж вроде ясно было, что одолели мы их, не очень-то они в плен рвались.

Понятное дело это я сейчас к их воинской выучке с уважением - сильного всё ж зверя-то заломали, а тогда только злость была, что ж вы, сволочи, не сдаётесь, сколько ж ещё кровушке–то литься?! Даже не злость – ненависть в душе кипела. А всё одно зазря кровь не лили. В бою – это одно дело, а после боя чего зря жизнь у людей отнимать?

Солдат – он и есть солдат. Что наш, что ихней. Дали приказ – и в атаку. А там уж кто кого. Были, конечно, недоумки, что и после боя по людям стрелять могли – но это редкость. Таких, знаю, что у нас, что у немцев карали за это дело. Война войной, а человеческого обличия терять не след. Так сам кровопивцу уподобиться можешь».

Рассуждения дедовы прервала проводница Вера. Её добродушно-грубоватые шутки давно уже продвигались от купе к купе. Шустро работая веником и совком, она загоняла пассажиров на полки или в тамбур на перекур.

«Ну-ка, дед, подбери ноги. А вы, молодёжь, сходите, перекурите, пока я пыль тут погоняю».

Старлей Игорь с учительницей ушли в тамбур, Анна Васильевна в своё купе. Дед Савва послушно закинул ноги на свою полку. Покрутился немного, устраиваясь поудобнее на сбитом в каменья матрасе.

Проводница Вера, грузная женщина в мятой униформе, как и обещала, быстро разогнала веником пыль и подалась дальше.

«Николаич» - деду не лежалось спокойно: «Слышь, Николаич, спишь?».

Сергей Николаевич открыл глаза: «Так, дремлю чуток, Савва Игнатьевич».

«Сказать хочу, Николаич - я ить сны про войну совсем не вижу. Напрочь. Как и не было её проклятой. Что до войны было – вижу, что посля её, особливо баб касаемо – вижу. А про бойню эту кровавую ничего не снится».

Сергей Николаевич непроизвольно хохотнул: «Силён ты, Савва Игнатьевич, до сих пор о бабах не забыл. Снятся даже. Прямо Казанова столетний. Что, и наяву ещё с ними поиграться можешь?».

«Ага-ага, посмейся над старым. Ладно бы молодые издёвкой баловались, так и ты туда же. В том смысле, что смешки у тебя вызывает, в ём я о бабах давно забыл. По другому, по-людски они мне снятся. А вот война не снится. Когда с её возвертался - думал спать не буду, так она у меня с головы не шла. А вот на тебе – не приходит она в снах-то ко мне. Мне бы радоваться, а меня страх берёт – ежели она мне душу не теребит, то как об ей молодые-то помнить могут? А помрём мы, последние, так совсем о ней забудут? Вона по телевизору молодых недоумков кажут – по нашей земле с фашистскими знамёнами маршируют. По рождению вроде русские, а у меня рука сама автомат пытается нашарить, да длинной очередью по ним! Я ведь помню таких: самые лютые каратели из наших, из иуд были. Немцы-то лишний раз своих рук не марали, предателей да добровольцев использовали. А уж те и рады были выслуживаться. Изничтожали людей почём зря».

«Власовцы, что ли?».

«Про власовцев не знаю. Врать не буду. Да и не каратели они были – обычные армейские части. Да говорят они против нас и не выставлялись. Боялся Гитлер, что в первом же бою, половина, если не больше, на нашу сторону перейдёт. К Власову многие ж с такой мыслью и шли. Я про полицаев, да зондеркоманды разные, из наших кровопивцев. Уж те лютовали! Даже зверьми назвать нельзя – кабы зверей не обидеть.

А теперь, значит, последыши их объявились. Страшное это дело, Николаич».

«С жиру они бесятся, Савва Игнатьевич. Ты погляди на этих молодых быков, у них ведь не головы – кувалды. А в кувалде откуда мозгу-то взяться? Раскормленные, наглые, в разговоре двух слов связать не могут – идеальное стадо. Жвачное, нерассуждающее».

«Так, Николаич, откуда ж они такие-то взялись? Мы, что ж для них всю жизнь горбатились – страну обустраивали? У нас ведь в деревни гадости такой не водится, а как город большой покажут – там рожи эти. На нашей-то земле?! Тьфу, зараза их побери! Что ж властя-то спускают имя это?».

«А что властя? Властя каждому в мозги не залезут. Да и нет у этих пустоголовых мозгов-то. Лезть некуда».

«Э, нет. В наше время властя кажному в мозга залезали. Даже к тем, у кого их отродясь не было. Всё про всех знали – кто чем дышит, да об чём мысли мыслит. Тогда и порядок был».

«Бардака сейчас много, Савва Игнатьевич, это правда, но и тот порядок, о коем ты говоришь, тоже на хрен нужен. Нам мозги промывали, так пусть уж у детей наших и внуков мозги нетронутыми этой промывкой будут. Пусть молодые сами решают - как жить, да каким воздухом дышать. Ну а мы, если мы их правильно по жизни строили, ненавязчиво помогать им должны. А новоявленных фашистов гнобить надо по полной, тут я с вами согласен. Тут спуску быть не должно. Сейчас в зародыше не удавим гадость эту – детям нашим расхлёбывать придётся. Опять всё большой кровью обернётся. Думаю, зараза эта из семьи произрастает. Если была какая-то гнильца в семье – вот такими страшными всходами она и выперла. А лидеров их, фюреров местечковых, на большие срока сажать надо. Вплоть до пожизненного – за растление молодёжи. Одного, двух, пятерых показательно осудить – другие в фюреры заопасаются лезть. А гадость эта без вождей не произрастает. Это же стадо. Овцы. Им всегда баран-вожак нужен. Сами-то мыслить не могут. А вот команды выполняют бездумно».

Из тамбура, смеясь чему-то своему, вернулись Игорь с учительницей Юлией.

«Чего, старые, смурные такие сидите? Всё воюете?» - Игорь успевал задавать попутчиком вопросы и одновременно шептать на ушко Юлии что-то смешное. Та похихикивала и слегка отталкивала от своей талии шаловливые руки старлея.

«Да так, молодёжи кости перемываем».

Игорь рассмеялся: «Надеюсь, мы с Юлией в этом списке отсутствуем?».

«Уж в этом списке вас точно нет. Савва Игнатьевич удивляется, откуда у нас, на земле нашей, бритоголовая нацистская нечисть объявилась».

Игорь отпустил Юлину талию, присел у столика. Покрутил в руках чайную ложечку.

«В первую чеченскую компанию, не знаю, как уж они в армию залетели – они ж её как огня боятся, были у меня двое таких. Два «шкафа» бритоголовых. С полным отсутствием серого вещества в голове. До первого боя, в засаду мы тогда попали, пытались из себя что-то строить, ахинею какую-то нацистскую несли, суперменами себя числили: обвешаются оружием и фотографируются. Бой всё по местам расставил. Подставились мы крепко – лупили по нам из-за каждого куста. В первые же секунды, сразу четверых потеряли – безвозвратно, как у нас говорят. Да и остальным по пуле, другой досталось. Только этих слонов не зацепило. Один за бетонный блок забился и не вылезает, другой за подбитым БТРом спрятался. Как отбились и никого больше не потеряли одному Богу известно. Минут через пятнадцать две вертушки прилетели – накрыли зелёнку. Тут только один из них, тот, что у бэтэра лежал, засуетился – стал лепить из подствольника, куда глаза глядят.

И то хлеб. Мы хоть раненых под его прикрытием успели вытащить – а тут опять по нам «чехи» влупили. Ну, тут уж хренушки – мы уже оклемались, а потом и разведрота подошла. Отбились. И что вы думаете, тот, что стрелял – стоит, трясётся, на ребят побитых смотрит, плачет, сам этого не замечая; дело понятное, после первого боя да ещё с потерями, ни с ним одним такое бывало, пацаны его по плечу постукивает: «Нормально всё. Бывает», а тот, что за бетонным блоком отлежался, встал и в зелёнку попёр, трупы «чехов» потрошить: перстни, цепочки, мобилы. По карманам стал шарить, деньги выгребать. Мы как это просекли – озверели! Били это тупоголовое существо до тех пор, пока он кровью харкать не стал. Капитан из разведроты добить его не дал. Разогнал моих пацанов, орал всё: «Из-за дерьма на нары сесть захотели!?». Поплевали пацаны на мразь мародёрную да разошлись.

Вечером приехали особисты-кураторы увезли недоумка куда-то. Не слышали мы о нём больше. А второй ничего, оклемался, правильно воевал. Правда недолго, месяца через два его крепко зацепило – осколком четыре ребра вынесло. Но спасли и сразу комиссовали. Так-то вот. Судя по эти двоим – у кого-то просто дурь в голове, от ума небольшого, а кто-то сволочь по натуре своей. С такими надо круто – по другому они не понимают. Уговорить их нельзя – только силу понимают. И ещё, Савва Игнатьевич, поглядел я на разный народец – что просто сволочь, что фашист национальности не имеют. Что на нашей земле они произрастают, что на какой другой – нет разницы между ними. И на других землях люди от них шарахаются. Но там их за их нацистские выходки сразу под суд, а у нас по головке гладят – не шалите, мол, дети. А раз нет с них спросу, вот они и наглеют.

Ладно, старые, что-то невесёлый разговор у нас сложился. Коньячок у меня хороший есть – вы как, не против по рюмашке?»

Сергей Николаевич завозился вставая.

«Только дурак от хорошего коньяка отказывается».

«Правильно мыслите, Сергей Николаевич! Юля, Анну Васильевну пригласи к нам, пожалуйста. Что она там одна куковать будет».

Через пару минут столик к ужину был готов. У Саввы Игнатьевича нашлось хорошее сало, хлеб домашний, Анна Васильевна принесла отварную курицу и целую банку домашней капусты: «Сама солила, вы только попробуйте, язык проглотите, а тебе Юля, как приедем, я рецепт дам – мужики табуном за тобой ходить будут».

Да и остальные на стол выложили всё, что ещё за три дня не съедено было: рыбу, яйца, огурцы и один, слегка завядший, лимон.

«Эх, такая закусь и под одну бутылочку?!» - Игорь, словно сокрушаясь, махнул рукой и достал ещё одну бутылку коньяка.

Дед Савва хитро поглядел на старлея: «Хорошо, однако, живёт нынче наша армия – коньяки распивает».

«Ну, не самопал нам же пить. А насчёт хорошо – да по-разному армия живёт. Когда густо, когда пусто. Сегодня вроде ничего, а что завтра будет – завтра и думать будем.

Ну, давайте ваши ёмкости, а то уж у меня слюна от этого изобилия бежит».

Мерно постукивали на стыках рельс колёсные пары, вагон покачивался, слегка позвякивали стаканы в подстаканниках, а за окном метались снежинки.

За столиком сидели хорошие люди, и пили хороший коньяк. Закусывали они его не по

западному – лимоном, а чисто по-русски – салом…

Впереди у этих людей ещё три дня совместного пути и масса тем для разговора…

Андрей Растворцев

[Гость Maj Alex]

Душевно....

Вот тока про лимон зря - Рассейская идея, государь-ампиратор Николай №2 придумал.

[stepan 0]

мне тоже нравиться.

А вот автору почему-то не очень...